Толпы фанов, скорбящих о смерти Джона Леннона, уже давно не появляются перед “Дакотой”, и старый, задумчивый жилой дом в нью-йоркском Сентрал-Парк-Уэст кажется почти веселым под летним солнцем. Внутри расположена “Студия Один”, офис, который Йоко Оно занимает вместе с расположенной наверху квартирой, которую она делила вместе с Ленноном. Студия жужжит, телефоны звонят, факсы пощелкивают, и маленький, сплоченный коллектив более чем загружен; почти измотан. Несмотря на то, что новые художественные выставки, несколько грандиозных ретроспективных шоу и работа над внебродвейском мюзиклом заставили Оно и ее помощников чуть ли не скакать последние несколько лет, недавние мероприятия закрутились еще более интенсивно.
Rising – это первый альбом Оно после 1985 года, в котором, по сравнению с временами Plastic Ono Band, ее музыка предстает более уверенной и неотразимой. Здесь она впервые работает с независимой группой IMA, которой руководит ее сын, Шон Оно Леннон. Выступив с дебютным концертом и представлением в древнем святилище неподалеку от Хиросимы, Оно и IMA думают о возможности концертов в Америке. Йоко Оно, каким-то образом не изменившаяся, устроилась на диванчике для долгой, иногда эмоционально насыщенной беседы.
– Ожидается, что музыкальные успехи Леннона-сына будут высоки; перед тем, как начать с ним сотрудничество, у вас, должно быть, были сомнения?
– Да, вначале я очень колебалась. Мы с Шоном очень хорошо ладим. Я не хотела, чтобы наши отношения превратились в споры двух музыкантов о музыке! И мне не хотелось портить его дебюта или выглядеть так, словно я использую его. Когда я начала работу, я сказала ему: “Я думаю, что надо работать со студийной командой музыкантов, они надежнее”. Но Шон все время твердил: “Давай сделаем это”. Так что я сделала несколько импровизаций с IMA и обнаружила, что они очень хорошо понимают мою музыку.
– В прошлом музыканты выравнивали шероховатости вашей музыки, смягчая ту грубоватую напористость, которая всегда так привлекала меня.
– Когда мы начали работать с IMA в студии, первые слова, которые слетели у меня с языка, были “Я умираю”, и был момент, когда я подумала: “Может быть, мне следует убрать это, это очень резко”, имея в виду стоны и крики, свойственные моей манере, манере Йоко. Это было нечто вроде внутреннего цензора. Шон угадал мои мысли и сказал: “Послушай, ма, ты теперь можешь быть сама собой”. И я продолжила. В чем-то работа с IMA напомнила мне прошлую работу с Plastic Ono Band, период “Why” и “Why Not”. Rising никогда бы не состоялся даже с Plastic Ono Band; у нас сейчас такое невероятное взаимодействие, словно каждая нота совершенна.
– Мне показалось, что ваше импровизационное пение стало более контролируемым, более музыкальным. Какие еще изменения произошли в вас с тех первых записей 60-х?
– В молодые годы мне больше хотелось подталкивать вещи. Теперь мне больше хочется сесть и извлечь из себя нечто, находящееся в самой глубине моей души. Это имеет большое отношение к тем серьезным вещам, которые мне пришлось пережить. Мы с Джоном имели склонность чувствовать, что мы все знаем. В каком-то смысле мы были робкими, но при этом в нас была самонадеянность и этот идеализм. Затем Джона не стало, и я оказалась перед Шоном, который сказал: “Ты всегда говорила, что нет ничего в мире, чего бы ты не смогла сделать, но мы не можем вернуть папу обратно, ведь так?” И он плакал. Я ужасно себя чувствовала в этом отношении. Быть может, весь этот идеализм, эти слова ему, как прекрасен этот мир – быть может, мы были совершенно неправы. Поэтому пытаться начать с одобрения самой себя и опять начать любить себя – это тяжело.
– Похоже, что Revelations имеют дело как раз с этим – научиться жить со своими менее внушающими любовь качествами. Я не думаю, что мне когда-либо приходилось от кого-нибудь слышать: “Благодарю тебя за твою жадность”.
– Мы все страдаем от чувства вины из-за различных своих естественных эмоций. Это вроде того, когда чувствуешь, что не можешь сказать, что идешь в туалет. Каждая эмоция, которую я вкладываю в песню, рассматривается как табу, как эмоция, которую мы должны прятать или подавлять. А я говорю, что вы должны встретиться с ней и полюбить ее – любить все в себе. Так что, несмотря на мягкую мелодию, это очень бунтарская песня.
– Вы писали, что написание этого альбома “послужило вам средством очищения от своего гнева, боли и страха. Вы упомянули трагедию СПИДа, а также упомянули песню “Куруши”, когда вы были удивлены, услышав себя жалующейся своей матери.
– (после паузы) Как у любой матери и дочери, у нас были периоды трудных отношений. Мы как-то не могли наладить отношения, и “Мать” стала больной темой для меня. Я чувствовала, что я никогда не буду хотеть быть чьей-либо матерью, и это продолжалось даже после рождения Киоко (моей дочери). Возможно, это во многом было следствием того, что я потеряла ее. Затем, когда Джон и я опять стали жить вместе после небольшого перерыва, я почувствовала, что будет совершенно правильным для нас завести этого ребенка (Шона). Но, как я думаю, материнское начало еще с борьбой дается мне. Вдруг я стала взывать к своей матери: спустя полвека, прося ее об общении. Когда я делаю музыку, я совершенно открыта и уязвима, так что такие вещи прорываются.
– В недавнем документальном фильме о вашем искусстве очень много говорится о “Битлз” и практически ничего о вашей карьере. Вам хотелось бы знать, выйдет ли когда-либо ваша артистическая репутация из тени Джона?
– Я необидчива. К тому же, это была очень важная часть моей жизни. Так что, хотя Джон Кэйдж и артистический кружок Fluxus способствовали большому вдохновению, на самом деле только по отношению к двум людям я чувствую себя глубоко обязанной – это Джон и Шон. Потому что они следуют совершенно другому направлению пути, в том смысле, что они идут с любовью. Выражаясь терминами сотрудничества, они были и остаются очень специфическими.
